Неточные совпадения
— Рассказывай скорей! — говорил Райский. — Давайте сны рассказывать, кто какой видел. И я
вспомнил свой сон: странный такой! Начинай, Марфенька! Сегодня скука, слякоть — хоть
сказки давайте сказывать!
«Приятный город», — подумал я, оставляя испуганного чиновника… Рыхлый снег валил хлопьями, мокро-холодный ветер пронимал до костей, рвал шляпу и шинель. Кучер, едва видя на шаг перед собой, щурясь от снегу и наклоняя голову, кричал: «Гись, гись!» Я
вспомнил совет моего отца,
вспомнил родственника, чиновника и того воробья-путешественника в
сказке Ж. Санда, который спрашивал полузамерзнувшего волка в Литве, зачем он живет в таком скверном климате? «Свобода, — отвечал волк, — заставляет забыть климат».
Я, помнится, обещал вам, что в этой книжке будет и моя
сказка. И точно, хотел было это сделать, но увидел, что для
сказки моей нужно, по крайней мере, три таких книжки. Думал было особо напечатать ее, но передумал. Ведь я знаю вас: станете смеяться над стариком. Нет, не хочу! Прощайте! Долго, а может быть, совсем, не увидимся. Да что? ведь вам все равно, хоть бы и не было совсем меня на свете. Пройдет год, другой — и из вас никто после не
вспомнит и не пожалеет о старом пасичнике Рудом Паньке.
По
сказкам бабушки я знал, что такое мачеха, и мне была понятна эта задумчивость. Они сидели плотно друг с другом, одинаковые, точно цыплята; а я
вспомнил ведьму-мачеху, которая обманом заняла место родной матери, и пообещал им...
Вспоминая эти
сказки, я живу, как во сне; меня будит топот, возня, рев внизу, в сенях, на дворе; высунувшись в окно, я вижу, как дед, дядя Яков и работник кабатчика, смешной черемисин Мельян, выталкивают из калитки на улицу дядю Михаила; он упирается, его бьют по рукам, в спину, шею, пинают ногами, и наконец он стремглав летит в пыль улицы. Калитка захлопнулась, гремит щеколда и запор; через ворота перекинули измятый картуз; стало тихо.
Я смотрел на его веселое лицо и
вспоминал бабушкины
сказки про Ивана-царевича, про Иванушку-дурачка.
Разумеется, потом я забыл свой рассказ; но теперь, восстановляя давно прошедшее в моей памяти, я неожиданно наткнулся на груду обломков этой
сказки; много слов и выражений ожило для меня, и я попытался
вспомнить ее.
— Про Акундина? — сказал Перстень с замешательством,
вспомнив, что в той
сказке величается опальный Новгород. — Про Акундина, батюшка-государь, сказка-то нехорошая, мужицкая; выдумали ту
сказку глупые мужики новгородские; да я, батюшка-царь, как будто и забыл-то ее…
— Да; вот заметьте себе, много, много в этом скудости, а мне от этого пахнэло русским духом. Я
вспомнил эту старуху, и стало таково и бодро и приятно, и это бережи моей отрадная награда. Живите, государи мои, люди русские в ладу со своею старою
сказкой. Чудная вещь старая
сказка! Горе тому, у кого ее не будет под старость! Для вас вот эти прутики старушек ударяют монотонно; но для меня с них каплет сладких сказаний источник!.. О, как бы я желал умереть в мире с моею старою
сказкой.
Слушая чудесные
сказки отца, мальчик
вспоминал его замкнутую жизнь: кроме лекаря Маркова и молодого дьячка Коренева, никто из горожан не ходил в гости, а старик Кожемякин почти никогда не гулял по городу, как гуляют все другие жители, нарядно одетые, с жёнами и детьми.
Матвей кинулся в амбар и зарылся там в серебристо-серой куче пеньки, невольно
вспоминая жуткие
сказки Макарьевны: в них вот так же неожиданно являлось страшное. Но в
сказках добрая баба-яга всегда выручала заплутавшегося мальчика, а здесь, наяву, — только Власьевна, от которой всегда душно пахнет пригорелым маслом.
И каждый раз, когда женщина говорила о многотрудной жизни сеятелей разумного, он невольно
вспоминал яркие рассказы отца о старинных людях, которые смолоду весело промышляли душегубством и разбоем, а под старость тайно и покорно уходили в скиты «душа́ спасать». Было для него что-то общее между этими двумя рядами одинаково чуждых и неведомых ему людей, — соединяла их какая-то иная жизнь, он любовался ею, но она не влекла его к себе, как не влекли его и все другие
сказки.
В окнах домов зажигались огни, на улицу падали широкие, жёлтые полосы света, а в них лежали тени цветов, стоявших на окнах. Лунёв остановился и, глядя на узоры этих теней,
вспомнил о цветах в квартире Громова, о его жене, похожей на королеву
сказки, о печальных песнях, которые не мешают смеяться… Кошка осторожными шагами, отряхивая лапки, перешла улицу.
Хорошо было смотреть на него в тот час, — стал он важен и даже суров, голос его осел, углубился, говорит он плавно и певуче, точно апостол читает, лицо к небу обратил, и глаза у него округлились. Стоит он на коленях, но ростом словно больше стал. Начал я слушать речь его с улыбкой и недоверием, но вскоре
вспомнил книгу Антония — русскую историю — и как бы снова раскрылась она предо мною. Он мне свою
сказку чудесную поёт, а я за этой
сказкой по книге слежу — всё идет верно, только смысл другой.
Был у него один дружок, Савёлка Мигун, ворище известный и пьяница заливной, не раз бит бывал за воровство и даже в остроге сидел, но, по всему прочему, — редкостный человек! Песни он пел и
сказки говорил так, что невозможно
вспомнить без удивления.
В низших классах он заставлял кого-нибудь из мальчиков диктовать и, пока дети писали, сидел на подоконнике с закрытыми глазами и мечтал; мечтал ли он о будущем,
вспоминал ли о прошлом, — все у него выходило одинаково прекрасно, похоже на
сказку.
— Есть! Смо-о-о-трим! — тотчас же ответили протяжными голосами и в одно время оба часовые на баке и вновь продолжали свою тихую беседу, которой они коротали свое часовое дежурство на часах: рассказывали
сказки друг другу,
вспоминали про Кронштадт или про «свои места».
«Вот, — думалось мне, — эта же луна светит в Гори и, может быть, кто-либо из моих, глядя на нее,
вспоминает маленькую далекую Нину… Как хотелось бы мне, чтобы лунная фея передала, как в
сказке, им — моим дорогим, милым, — что Нина думает о них в эту лунную осеннюю ночь!..»
— Изволь, касаточка, расскажу. Я надысь
вспомнила ту
сказку, что рассказывала тебе, когда ты еще была махонькая, за новую для тебя сойдет…
Он горячо убеждал ее вернуться к нему, не делать его
сказкой города,
вспомнить его и свое положение, обещал исправиться.
— Не
вспоминай моего имени богу, — отвечал ей грубый голос Анастаса, — я не верю никаким детским
сказкам, но ты надорвала мне сердце своим тяжким горем — в том только и дело! Уходи и дай своим детям по хлебу.